Литературные воспоминания - Страница 54

Загоскин разумел под приятелями Аксакова в особенности Белинского, которого он сильно недолюбливал. Ненависть его ко всему иностранному была забавна… «Пьют лафиты, – говорил он, – да разные иоганисберги и шато д'икемы и хвастают этим, а не знают, что у нас есть свое родное, крымское, которое ни в чем не уступит их д'икемам и лафитам».

Однажды Загоскин пригласил меня обедать. За обедом он усердно угощал меня красным вином. «Каково винцо-то? – приговаривал он, – букет-то какой!» Вино мне действительно показалось недурным, и я похвалил его… «Ну, а какое это вино?»– спросил он, устремляя на меня проницательный взгляд и улыбаясь. – Я не знаю… – отвечал я, – лафит, кажется?.. – «Ах вы, европейцы! – вскрикнул Загоскин, – лафит! лафит!.. Нет, милый, я с Депре с вашим не имею знакомства… Это вино чисто крымское, из винограда, созревшего на русской почве… Чем оно хуже вашего лафита?.. Да и Депре-то ваш ведь надувает, я думаю, вас: он продает вам втридорога то же крымское, выдавая вам его за какой-нибудь шато-ла – роз, а вы смакуете да восхищаетесь: какой лафит! 15 р. бутылка! – а мне эта бутылка стоит 3 р. 50 к.! Пора нам стряхнуть с себя иностранную, дурь!..» Загоскин не знал иностранных языков, но когда он сделался директором московских театров, он почел необходимым учиться по-французски и учился без учителя. Он просто выучил наизусть почти весь лексикон Ольдекопа (память у него была удивительная) и говорил по-французски презабавно, большую часть без артиклей. Когда одна придворная дама в театре, в царской ложе, спросила у него бинокль, Загоскин начал отыскивать его по столам и стульям и метаться из угла в угол (он был очень рассеян) и потом, подойдя к даме, сказал: «Ублие, прянсес»…

Несмотря на мою близость с Белинским, Загоскин обнаруживал ко мне большую внимательность и расположение, вероятно потому, что встретил меня в доме С. Т. Аксакова, с которым он был очень дружен.

– Мы его сделаем москвичом, – говорил Загоскин Аксакову, ударяя меня по плечу. – Ему надо показать Москву во всей красоте. Я свезу его на Воробьевы горы.

Загоскин пригласил С. Т. Аксакова и меня обедать к себе. Он жил в Петровском парке на собственной даче. Тотчас после обеда был подан кабриолет и, к удивлению моему, с английской закладкой.

– Едем, едем… пора! – говорил мне Загоскин. – Эй, человек, шляпу, пальто!.. да не забыл ли я чего?

Он хватался за свои карманы, шарил на столе, не отдавая себе в рассеянности отчета, чего он ищет…

– Табакерка-то со мною ли? – спрашивал он у лакея… – Здесь, здесь! – кричал он, ощупав ее в кармане.

Наконец мы вышли на крыльцо. С. Т. Аксаков провожал нас. Загоскин сел в кабриолет и взял вожжи.

– Садитесь, садитесь скорей, – говорил он мне. Я сел… Лошадь поднялась на дыбы и рванулась.

– Не погуби, Михаил Николаич, молодого-то человека. Ты мне за него отвечаешь, – кричал нам вслед, смеясь, Сергей Тимофеич.

– Ничего, ничего, милый, – кричал Загоскин, – я доставлю тебе его в целости. Будь покоен!..

От Петровского парка до Воробьевых гор пространство огромное. Надобно проехать через всю Москву. До Триумфальных ворот мы проехали благополучно; но путешествие наше по Москве было сопряжено с опасностями на каждом шагу. Загоскин при каждой церкви опускал вожжи, снимал шляпу и крестился; лошадь начинала нести. Я замирал от страха и стыдился обнаружить его, но наконец не выдержал.

– Позвольте, я буду править, – сказал я Загоскину.

– Ничего, ничего, милый, не бойтесь… Это лошадь смирная, она уж знает мои привычки…

Когда мы выехали из Москвы, я отдохнул несколько. Въезжая на Воробьевы горы, я было оглянулся назад.

– Нет, нет – не оглядывайтесь, – вскрикнул Загоскин, – мы сейчас доедем до того места, с которого надо смотреть на Москву…

Минут через десять мы остановились. Загоскин попросил попавшегося нам навстречу мужика подержать лошадь, а сам повел меня к дереву, одиноко стоявшему на горе…

– Ложитесь под это дерево, – сказал он мне, – и смотрите теперь, смотрите! Отсюда лучший! вид…

Я повиновался и начал смотреть. Действительно, картина была великолепная. Вся разметавшаяся Москва, с своими бесчисленными колокольнями и садами, представлялась отсюда – озаренная вечерним солнцем. Загоскин лег возле меня, протер свои очки и долго смотрел на свой родной город с умилением, доходившим до слез…

– Ну, что… что скажете, милый, – произнес он взволнованным голосом: – какова наша белокаменная-то с золотыми маковками? Ведь нигде в свете нет такого вида. Шевырев говорит, что Рим походит немного на Москву, – может быть, но это все не то!.. Смотри, смотри!.. Ну, бога ради, как же настоящему-то русскому человеку не любить Москвы?.. Иван – то Великий как высится… господи!.. Вон вправо-то Симонов монастырь, вон глава Донского монастыря влево…

Загоскин снял очки, вытер слезы, навернувшиеся у него на глазах, схватил меня за руку и сказал:

– Ну, что, бьется ли твое русское сердце при этой картине?

В экстазе он начал говорить мне «ты».

Чудный летний вечер, энтузиазм Загоскина, великолепная картина, которая была перед моими глазами, заунывная русская песня, несшаяся откуда-то – все это сильно подействовало на меня.

– Благодарю вас, – сказал я Загоскину, – я никогда не забуду этого вечера.

Загоскин обнял меня, поцеловал и сказал:

– Ты настоящий русский, ты наш, – только ты, пожалуйста, не увлекайся этими завиральными идеями, которые начинают быть в ходу. Белинский ваш – малый умный, да сердца у него нет, русского-то сердца…

И он тыкал себя пальцем в левый бок…